Автор:
admin,
«Наши дети – героические, великолепные советские дети, с мужеством взрослых, с разумом взрослых борются теперь за Родину. В их крови горит любовь к свободе. И слово «Родина» для них – это не мертвое слово, а сама жизнь, само биение сердца, пламенный призыв, глубочайшая любовь».
«Правда», 16 августа
1941 года
Сейчас мне 79 лет, но я все равно не могу вспоминать те дни без слез, это было страшное время…И самым главным праздником в жизни для меня навсегда останется День Победы!
Мне было всего 12 лет, когда объявили о том, что на нашу Родину напали немецкие войска, но на войне быстро взрослеешь. И мы, в свои года, осознавали причастность своей судьбы к судьбе Отечества и чувствовали, ощущали себя некой частичкой своего народа. Мы пережили смерть близких, голод, холод, страх. Страх того, что ты останешься один на всем белом свете, страх того, что твоя жизнь может закончиться в любой момент, так и не начавшись.
Мои родители родились в Ленинграде, и мы со страшим братом тоже. Когда началась война, вся наша жизнь перевернулась так, чтобы потом оставить свой неизгладимый отпечаток навсегда. Пережить войну, особенно глазами ребенка страшно. И нельзя сказать ничего более. Страшно.
Это слово, если в него вдуматься скажет все.
В тот 1941 год школы в Кронштадте открывались, как обычно, 1 сентября. Но всем было уже не до учебы: немцы шли по России походным маршем. В школах нас учили не математике, а как перевязывать раненых, гасить зажигательные бомбы, обращаться с оружием. В первые месяцы войны прямым попаданием почти пополам разрезало огромный линкор «Марат», стоявший в Петровской гавани.
Когда мы прибежали туда, мы увидели страшное зрелище: сотни матросов в одних тельняшках, среди них масса раненых, вплавь добираются до берега и в изнеможении падают на землю… Здесь же им оказывают первую помощь. Вода в гавани вся красная от крови. Первая кровь… Так вот что такое война!..
С первых дней люди боролись, никто не опускал рук, днем мой папа уходил на работу, и мама тоже, она рыла окопы…
Через всю жизнь в памяти я пронесла каждую мелочь тех времен. Я никогда не забуду голос диктора, который сообщал по репродуктору: «Воздушная тревога!», — и душа леденела, жуткий ужас и страх охватывал все тело, и только одна мысль возникала в голове в этот момент: «Бежать!» В одни из таких дней, когда объявили тревогу, и начали стрелять зенитные орудия — специально для оповещения жителей, я высунулась в окно и стала смотреть, прямо над нами шел воздушный бой.
Тут забежала соседка, схватила нас и потащила в подвал. Когда кончился обстрел, все вышли на улицу. Какой пожар был огромный! Отец нашел нас в толпе, люди плакали, я тогда еще не понимала почему. Все стояли на улице и плакали, никто не мог ничего сделать, кругом были раненные и много убитых. Все стояли и никто не боялся обстрела, потому что все были голодные и совершенно безразличные…
Мама через несколько дней вернулась с окопов, с того времени начало все ухудшаться. Вскоре в Ленинграде загорелись Бадаевские склады. Папа говорил мне, что там было запасов на двадцать лет. Они горели несколько дней, и по мостовым текло расплавленное масло и сахар. Немцы отлично знали план города и сразу лишили население всех продовольственных запасов. Наступила лютая зима.
Таких морозов не помнил никто — замерз водопровод, лопнули трубы, вышла из строя канализация.
Началась блокада… Всего только несколько месяцев прошло с начала войны, а город уже голодал. Все меньше и меньше продуктов стали выдавать по карточкам. Сначала выдавалв 125 граммов хлеба иждивенцам и 250 — рабочим. Крупы давали 300 г, масла — 100 г в месяц. Потом пришло время, когда уже не выдавали ничего, кроме хлеба.
Да и эти 125 г, от которых зависела жизнь, были не хлебом, а липким черным месивом, сделанным из мучных отходов, мокрым и расплывающимся в руках. Каждый растягивал свой жалкий кусочек настолько, насколько мог… Когда разбомбили Бадаевские склады, многие бросились туда, собирать остатки продуктов, разбросанные вокруг. Мы собирали муку с землей и лепили лепешки. Все время хотелось кушать.
Сначала многие держались, но потом стали кончаться запасы еды, люди от голода доходили до бешенства, отбирали хлеб, у меня пытались отобрать, но я крепко держала, узнала потом, того мальчишку, но испугалась и убежала, да и что я могла сделать. Один раз на раздаче хлеба мужчина прямо с весов схватил хлеб и начал есть, его женщины били, а он закрылся руками и ел. Но что я могу отметить, люди никогда не лезли вне очереди, все спокойно стояли, никто никого не обзывал. Люди были как люди…
Когда стало совсем нечего есть, мы стали покупать кожаные ремни. Никогда не забуду, как я стояла у кастрюли и ждала, ждала…они варились очень долго, чтобы их можно было жевать…а потом мы с братом жадно глотали непрожеванные куски.
Бомбежки и обстрелы каждый день. Притупленное чувство страха за собственную жизнь. В воздухе все время чувствовался специфический запах битого кирпича и опаленного железа. Однажды сигнал воздушной тревоги застал меня на улице, и я спряталась в первую же подворотню.
Грохочут, свистят снаряды…и вдруг, один попал в дом, где я стояла, только с другой стороны, в парадный ход, — но там ведь тоже прятались люди. Какое-то время ничего нельзя было разглядеть от рыжей пыли… После обстрела мы бросились в ту часть дома: весь вход завален кирпичом, а там убитые, раненые… Мы с ребятами стали руками растаскивать камни, и вытащили первую женщину — мертвая…
От страха у меня остановилось сердце. У нее были огромные, выкатившиеся глаза, и вся она была покрыта этой жуткой пылью — лицо, волосы, руки… лишь в застывших глазах отражалось голубое небо. Но самым страшным было то, что вокруг нее бегала девчушка лет пяти и кричала: «Мама, мама, мамочка!» Мы положили женщину на носилки и понесли в нашу школу — тут же, совсем рядом.
Оказывается, мертвые ужасно тяжелые… Это была моя первая встреча со смертью… А девчонка все бежала за нами и кричала…Вот что было страшнее всего для ребенка – потерять мать.
Покойников было очень много. Они были везде: на улицах, в домах и так и оставались лежать там, где умерли, потому что у людей не было сил отвезти родных на кладбище. Очень много детишек тогда умерло от голода. Потом, уже весной ходили специальные бригады, которые выносили покойников, чтобы эпидемии не было. Бригаде за это 250 г хлеба давали.
Эвакуироваться очень трудно было. В сентябре начали эвакуировать детей, мы, правда еще в школу ходили, но часто были бомбежки, и занятий не было. Мы собрали вещи: кулек у меня и такой же у брата. Сказали, что наша баржа уйдет седьмого числа, но когда мы пришли на пристань, оказалась, что они ушли уже вчера – три баржи, вместе с нашими вещами.
Господь спас нас, потому что через несколько дней две баржи из трех вернулись. Третью разбомбил немец…Решили отправить нас поездом. Но, когда мы пришли на вокзал, и мама увидела эту плачущую толпу, огромную, и как отбирали детей, она передумала нас отправлять.
В сентябре сорок второго мы снова пошли в школу, я помню, как мы варили с ребятами кофе из злаков, а потом, из гущи, которая оставалась на дне чашки, пекли котлеты. И из клевера тоже. Никогда не забыть ребенку блокадного Ленинграда, ребенку, лишенному детства те запахи и вкусы войны…Никогда. Война оставляет неизгладимый отпечаток в душе человека.
Весной мы раскапывали грядки и сажали в них какие – то семена, это было небольшой надеждой на то, что осенью можно будет это съесть.
Никто не был в стороне. Все помогали. Помогали бойцам. Женщины. Школьники. Мы с братом ходили в больницы, помогали раненым, других ребят отправляли на совхозные работы, а некоторые даже стояли у станка.
Мой брат с мальчишками постарше залезали на крыши и гасили мелкие осколки снарядов.
Какое-то время еще работали школы, но мало кто был в силах туда приходить. Сидели в пальто и шапках в ледяном, нетопленном классе, все голодные. У всех — закопченные лица: электричества уже не было, в квартирах горели коптилки. Света она дает ничтожно мало, но коптит немилосердно. И у учительницы нашей скопилась в морщинках эта копоть.
Обессилевшие от голода люди постепенно стали опускаться — не мылись, покрылись вшами.
Были столовые, где за талончик на 20 г крупы давали тарелку супа. Правда, суп — одно только название, но хоть что-нибудь, все лучше, чем ничего. Раз пошли мы в такую столовую с девчонкой из моего класса. Я оторвала талончик, карточку положила на стол и пошла к окошечку получать свой суп. Вернулась обратно — девчонка сидит, а карточки моей нет.
Я сразу поняла, что это она ее украла. А ведь украсть карточку, когда 125 г хлеба в день и 300 г крупы в месяц, — это равносильно убийству. Я ее хорошо помню, эту девчонку, — она была из тех, у кого животное чувство голода побеждало рассудок, они теряли человеческий облик и умирали в первую очередь. Но эта выжила, потому что ела человеческое мясо.
У нее был странный взгляд, какая-то ужасная походка — она ходила боком и говорила всегда только о еде. Потом, когда мы вместе оказались на казарменном положении и жили в общей комнате, она обворовала меня еще раз. Но я не могла ничего прятать — меня это унижало! Я была одной из тех, кто даже в таких условиях, оставался, прежде всего, человеком.
Я вспоминаю о ней сейчас без осуждения — я не виню ее. Время было страшное, и нравственно выживали те, в ком не был побежден дух.
Рубрика:
История -
